Здравствуйте!

Как я уже также говорил Вам, перспективы этого дела в ЕСПЧ пренебрежимо малы. Я еще раз прошу Вас трезво оценить их (т.е. трезво отнестись к приведенной ниже оценке), чтобы решить, обращаться ли туда в принципе.

Начну с того, что не усматриваю ни признаков нарушений права на судебное разбирательство по предъявленному А. уголовному обвинению беспристрастным судом, которое гарантировано пунктом 1 статьи 6 Конвенции о защите прав человека и основных свобод, ни признаков нарушения презумпции невиновности, которая гарантирована ему пунктом 2 статьи 6 Конвенции.

Когда речь идет о так называемой субъективной пристрастности, т.е. пристрастности конкретного судьи, о которой свидетельствует его поведение, ЕСПЧ исходит из презумпции беспристрастности судьи, которую очень трудно опровергнуть. Фактически это можно сделать, только приведя доказательства того, что судья тем или иным образом явно проявил свою предубежденность. Я признаков чего-то подобного в материалах дела не усматриваю. Решения судьи, которые защита считает неблагоприятными для нее, в т.ч. отказ в удовлетворении ряда ходатайств, а также игнорирование некоторых важных аргументов (и соответствующих им доказательств) защиты и иные подобные вещи, на основании которых российские адвокаты обычно заявляют судьям отводы, признаками пристрастности быть не могут, поскольку подобное поведение судьи может быть вызвано как пристрастностью, так и иными причинами. Например, судья может быть просто глуп. Он может быть непрофессионален, невнимателен и т.п. А потому по следствию (отказ в удовлетворении ходатайств и пр.) невозможно сделать вывод о его – следствия – конкретной причине, когда причин может быть больше одной (например, пристрастность или глупость). Признаков объективной пристрастности я также не усматриваю. Я специально пересмотрел заново всю практику ЕСПЧ по данному вопросу. Никакие его решения я не могу разумно трактовать в пользу наличия в Вашем случае признаков указанного нарушения.

Пункт 2 статьи 6 Конвенции гарантирует презумпцию невиновности в смысле, значительно отличающемся от того, который придан ей в России Конституцией и УПК РФ. Пункт 2 статьи 6 Конвенции применительно к суду фактически лишь требует, чтобы он не исходит из того, что лицо, которому предъявлено уголовное обвинение, виновно, до вынесения решения по существу этого обвинения. Фактически это означает, что суд может нарушить пункт 2 статьи 6 Конвенции лишь высказавшись так или иначе о том, что он считает лицо виновным, до признания его таковым. Ничего подобного в Вашем случае места не имело. Да, конечно, в практике ЕСПЧ можно найти общие рассуждения о том, что презумпция невиновности, гарантированная пунктом 2 статьи 6 Конвенции, в частности, предполагает, что любые сомнения в виновности лица в совершении преступления должны толковать в его пользу. Однако фактически подобного рода нарушений ЕСПЧ никогда не признавал. Имеются редчайшие дела, по которым нарушением презумпции невиновности ЕСПЧ признавал фактическое перекладывание на подсудимого бремени доказывания, т.е. требование от него опровержения своей виновности, когда против подсудимого фактически не было серьезных доказательств, а отказ опровергнуть виновность влек за собой обвинительный приговор. Но в Вашем деле ситуация иная. Одних только показания потерпевших Ж-вых, указывающих на А., уже достаточно, чтобы говорить, что обвинение достаточно обосновано. Кроме того, я не усматриваю признаков перекладывания бремени доказывания. Я также специально поднял всю более или менее подходящую практику ЕСПЧ по нарушению презумпции невиновности, но не могу использовать никакие его решения в Вашу пользу.

Я также не усматриваю никаких признаков нарушений каких бы то ни было прав, составляющих в своей совокупности право лица на справедливое судебное разбирательство по предъявленному ему уголовному обвинению, и, соответственно, нарушений собственно указанного права в целом в связи с тем, что, во-первых, по согласованию с судьей экспертом Ш. были сужены вопросы, поставленные перед ней, а во-вторых, судом первой инстанции для обоснования вывода о виновности А. в совершении преступления были использованы справки о результатах проведения оперативно-розыскных мероприятий, равно как ссылки на то, что Ж-вы и Т. узнали А. в системе «Облик» (указали на него (его фотографию) как на лицо, совершившее преступление).

Что касается заключения эксперта Ш., то претензии к сужению его «объема» имели бы смысл, если бы это тем или иным образом отразилось на реализации того или иного права, которое входит в право на справедливое судебное разбирательство по предъявленному лицу уголовному обвинению. Я признаков этого не усматриваю. За счет сужения «объема» заключения оказались не исследованными ряд видеозаписей и фотографий. Их исследование, судя по поставленным перед экспертом вопросам, было направлено на выяснение того, осуществлялась ли модификация изображений, возможно ли определить реальную дату и время съемки (причем, судя по предъявленным эксперту материалам, определить, исходя почти полностью только из собственно видеозаписей и фотографий; эксперту не предоставлялось что-то вроде сведений о телевизионных передачах (сведений, позволяющих проверить, что в это время шло, биржевых индексах, на которые ссылалась защита, и пр.), имеются ли признаки изменений даты/времени. Очевидно, что ответы на все эти вопросы необходимы защите для того, чтобы она могла использовать видеозаписи и фотографии в целях доказывания невиновности А. Однако, несмотря на то, что эксперт не исследовала – по согласованию с судьей – ряд материалов, защита в результате этого не лишилась возможности их использовать в качестве доказательств. Более того, суд даже удовлетворил ряд ходатайств защиты о приобщении к материалам дела тех документов, которые были необходимы защите для доказывания того, когда сделаны необходимые защите записи/фотографии, что они не модифицированы ни в части изображений, ни в части даты/времени съемки/фотографирования. Кроме того, эксперт Ш. не смогла ответить на вопросы о реальном времени съемки применительно к тем материалам, которые она исследовала, и, учитывая причины, по которым она не смогла это сделать (а также добавленную ей в судебном заседании еще одну причину – отсутствие у нее (и в материалах дела) оригиналов видеозаписей/фотографий), нет никаких разумных оснований считать, что она смогла бы ответить на тот же вопрос в отношении тех материалов, которые не были ей исследованы. Более того, как прямо показал приглашенный самой же защитой специалист К., в любом случае материалы способны фиксировать лишь системное время устройства, на котором они изготовлены, а не реальное, физическое время. То, какому реальному времени соответствует фотография/видеозапись (соответствующая ее часть), можно пытаться доказывать посредством представления других доказательств (тех же детализацией вызов и пр.). И защита в полной мере реализовала эту возможность. То обстоятельство, что на какие-то аргументы защиты суд в результате не дал адекватных ответов (если условно допустить, что эти аргументы (некоторые из них) действительно важны и, соответственно, ответы на них – тоже важны), то это совсем другая проблема, не имеющая отношения к рассматриваемым претензиям к заключению эксперта Ш. Я не усматриваю из кассационных жалоб каких бы то ни было признаков того, что сужение «объема» заключения эксперта Ш. каким бы то ни было конкретным образом помещало защите, заблокировало ее возможности по доказыванию чего бы то ни было. В т.ч. с учетом того, что защита представила акты экспертных исследований, которые либо касались интересующих защиту материалов, которые обошла Ш., либо вполне могли касаться, если бы защита этого захотела. И эти акты являлись доказательствами по делу. То обстоятельство, что суд предпочел заключение эксперта – это совсем другая проблема. Это – при наличии на то оснований – причина говорить о том, что критические аргументы и доказательства защиты оставлены судом без должного внимания. Кроме того, я не усматриваю признаков того, что какие-либо значимые файлы не были предметом исследования Ш.(не считая фотографии P1020330, которая упомянута, но который не касаются выводы).

Что же касается аргументов защиты в пользу того, что, в отличие от выводов эксперта Ш., файл с фотографией Р1020344 мог быть создан – с точки зрения системного времени камеры – в то время и в ту дату, которые указаны в свойствах этого файла, то защита этот аргумент высказала и обоснована, привела доказательства и с этим фактически в ходе допроса в судебном заседании согласилась сама Ш. То обстоятельство, что суд, возможно, не отреагировал на эти аргументы должным образом, никоим образом не свидетельствует о каких-то проблемах с собственно заключением Ш. и использованием его в качестве обвинительного доказательства.

Что касается выводов Ш. по поводу темного пятна, по месту расположения, размерам и форме схожего с изображением татуировки, имеющейся у А., то я не усматриваю никаких признаков произвольности этого вывода. Кроме того, защита реализовала возможности по опровержению этого вывода. Такого обоснованного мнения специалистов, из которого следовало бы, что никто и никакими средствами не может профессионально прийти к тому выводу, к которому пришла Ш., защитой не представлено. Соответствующие документы, составленные специалистами, суд в приговоре прямо упомянул, оценил их. Кроме того, это доказательство, принимая во внимание по меньшей мере показания Ж-вых, критическим не является. При этом в части, не касающейся признаков монтажа, которая — часть — не имеет значения, т.к. защита не утверждает, что видеозапись смонтирована, заключение Ур. и Ум. едва ли более обосновано, чем заключение Ш. Акты, составленные К., к вопросу о татуировке не относятся. Исследование Р. выводы Ш. также опровергнуть не может, т.к. речь не идет об использовании тех же самых методов, а методы, использованные Ш., Р. не анализировал на предмет адекватности их применения. Я уже не говорю о том, что заключение Ур. и Ум., утверждающих, что запись в принципе непригодна для проведения по ней требуемого исследования, и исследование Р., который такое исследование как раз провел, конечно, противоречат друг другу. Причем оба доказательства представлены стороной защиты. В суде Ум. фактически в этой части никаких показаний не давал, сославшись, что в этой части исследование проводилось Ур. Последний же никоим образом выводы Ш. в части, касающейся татуировки, не опроверг. То, что Ш. не привела цветные фотографии в заключении, не значит, что она не работала с цветными изображениями. Актов, которые запрещали бы экспертам работать с фотошопом, мне неизвестно и защитой (специалистами) не названо, равно как не приведено обоснования утверждения, будто бы эксперты не могут работать с общедоступным программным обеспечением. Таким образом, говорить здесь не о чем. Максимум, что можно сделать, это обратить внимание на то, что выводы эксперта все же касаются пятна, а не собственно татуировки, т.е. эксперт не утверждает, что на изображении зафиксирована та же татуировка, которая имеется на фотографии А. Суд же на странице 14 приговора «превращает» пятно в татуировку.

Что касается ссылок суда на справки/узнавание (указание на (фотографию)) А., то, как я Вам уже говорил по телефону, статья 6 Конвенции, в т.ч. взятая с учетом ее толкования и применения ЕСПЧ, не устанавливает каких бы то ни было определенных правил, по которым лицо, которому предъявлено уголовное обвинение, должно опознаваться, и (или) правил, касающихся того, результаты какой именно процедуры опознания можно либо, напротив, нельзя использовать в качестве доказательства виновности в совершении преступления (и – применительно к опознанию А. Ж-выми. – того обстоятельства, что они указали на него прямо в судебном заседании, уже достаточно, чтобы утверждать, что они узнали его в качестве нападавшего, и ссылаться на это для обоснования вывода о виновности – см., например, пункт 6 Решения ЕСПЧ по делу «Слюсарев против России» (Slyusarev v. Russia, жалоба N 60333/00) от 09 ноября 2006 года), во-вторых, даже если условно допустить, что суд использует недопустимые доказательства, то статья 6 Конвенции не запрещает этого, т.е. не гарантирует как такового права на использование только допустимых доказательств, т.е. – согласно определению допустимых доказательств – доказательств, соответствующих требованиям национального закона, и вообще не гарантирует права на соблюдение национального закона, не считая тех его норм, которые касаются «создания суда», т.е. формирования состава суда, назначения судей, ряда аспектов подсудности, ни из текста статьи 6 Конвенции, ни из практики ЕСПЧ иного вывода не следует, более того, соблюдение национального законе не гарантирует даже пункт 2 статьи 6 Конвенции, который, согласно его истолкованию ЕСПЧ, фактически ссылается на национальный закон лишь применительно к определению на его основании временнОй границы действия презумпции невиновности, наконец, хотя это уже почти не имеет отношения к статье 6 Конвенции, я не усматриваю никаких признаков нарушений национального закона в связи с использованием судом ссылок на справки/узнавание (указание на (фотографию) А.), т.к. – в отличие от первого, отмененного приговора – суд не называет это опознанием, напротив, прямо и явно избавляется от этого слова (сравните два приговора), забывая сделать это лишь в части ссылки на «не опознание» Т. А. в судебном заседании, однако это не имеет значения, т.к. это не свидетельствует о том, что суд ссылается в обоснование своих выводов о виновности в качестве опознания на то, что опознанием не является (кстати, в отличие от судьи С., судьи кассационной инстанции, напротив, активнейшим образом пишут про якобы имевшее место опознание (трижды на 4-й странице и дважды на 6-й определения от 20 декабря 2012 года), однако это не имеет значения, т.к. этим кассационным определением приговор не изменяется).

Эти же – «правильные» слова (указал, узнала) – суд использует в отношении показания В. и Н.

То обстоятельство, что Н. узнала А. лишь по телосложению, можно использовать лишь с тем, чтобы показать, что это достаточно слабое доказательство. Через это следует говорить и о слабости значения показаний В., т.к. вечерних событий он не наблюдал, а наблюдавшиеся им утренние могут быть связаны с вечерними только через показания Н. Значение (сила) доказательств обвинения важна при оценке их в совокупности с доказательствами защиты, в частности, показаниями свидетелей защиты, особенно учитывая их количество.

Кстати, статья 89 УПК РФ запрещает использовать в целях доказывания результаты оперативно-розыскной деятельности, если они не отвечают требованиям, предъявляемым УПК РФ к доказательства. При этом УПК РФ не содержит запрета использовать в целях доказывания любые материалы любых оперативно-розыскных мероприятий. Я надеюсь, что Вы сами читали те документы, которыми в кассационных жалобах обосновывается соответствующая претензия. В частности, весьма примечательный текст содержится в последних двух абзацах на 9-й странице (абзац до этого тоже примечателен — своей необоснованностью) и первом абзаце на 10-й кассационной жалобы защитника М. В них написано, что из Определения Конституционного Суда РФ якобы следует запрет на использование для обоснования обвинения любых результатов оперативно-розыскных мероприятий. Это – чрезвычайно грубая поделка. Читайте это Определение без купюр (оно приложено к этому письму). Ничего подобного из него не следует, а выброшенная из кассационной жалобы часть пункта 3 придает процитированной части пункта 3 совершенно иной смысл. Но в сравнении с надзорной жалобой это еще ничего. Тут хотя бы не передергивается текст кассационного определения от 30 июня 2011 года, но просто необоснованно утверждается, что «[с]уд первой инстанции… призна[л] факт якобы имевшего место опознания [А.]», хотя, как я написал выше, ничего такого он не признавал, а также – вот уж точно якобы – допустил те же нарушения, на которые уже указывал суд кассационной инстанции. В надзорной же жалобе (хотя к обращению в ЕСПЧ это практически и не имеет отношения) утверждается, что «[к]ассационным определением… от 30 июня 2011 года установлено, что ОРМ (составление фоторобота и «[о]тождествление личности») являются недопустимыми доказательствами». И далее, самое парадоксальное, приводится цитата из первичного кассационного определения, где ни о чем подобном речи не идет. Там написано, что суд первой инстанции сослался на опознание (именно опознание, использовал именно это слово) А. Ж-выми и Т., в то время как процессуального опознания (которое только и может называться опознанием) не проводилось, а проводилось лишь отождествление личности – оперативно-розыскное мероприятие, которое опознание подменять не может. Вот и все, что написано в кассационном определении по существу данного вопроса. И в полном соответствии с тем, о чем там написано, суд первой инстанции вымарал (почти полностью) из приговора указание на опознание, заменив его указанием на узнавание/указание на А. (его фото) и справки. Ссылаться на это УПК РФ не запрещает. Равно как он не запрещает ссылаться на любые результаты оперативно-розыскной деятельности, если они соответствую требованиям УПК РФ. УПК РФ не содержит запрета ссылаться на узнавание/указание на фото в рамках оперативно-розыскных мероприятий, равно как и на справки. Не говоря уже о том, что Ж-вы, как я уже писал, указали на А. и в суде, т.е. сделали его узнавание частью своих показаний – иного вида доказательств. И такие показания УПК РФ тоже использовать не запрещает. А в ряде случаев только так «узнавание» и можно ввести в процесс. Например, в случае, когда по делу сначала было произведено отождествление личности по фотографии, что делает проведение впоследствии опознания, в т.ч. по фотографии, по правилам, предусмотренным УПК РФ, совершенно бессмысленным – потенциальный опознающий уже видел человека или его фото вне группы из трех фото/лиц. Вот это (и все, что написано дальше «в обоснование» этого) тоже примечательно: «Указанное опознание в рамках ОРМ… не может быть допустимым доказательствам, так как проведено с нарушением требований ст. 193 УПК [РФ]». Парадокс тут не только в утверждении, что оперативно-розыскные мероприятия проведены с нарушением требований УПК РФ, который в принципе не регулирует проведение оперативно-розыскных мероприятий, которые регулируются Федеральным законом «Об оперативно-розыскной деятельности» и ведомственными актами, а в том, что из кассационного определения от 30 июня 2011 года, процитированного непосредственно выше в той же надзорной жалобе, прямо следует, что никакого опознания не проводилось, отождествление личности – это не опознание. УПК РФ фактически, в т.ч. с учетом сложившейся практики его применения, требует «ввести» доказательства в уголовный процесс в порядке, предусмотренном УПК РФ, в т.ч. это касается и материалов оперативно-розыскной деятельности. Кроме того, в ряде случаев УПК РФ фактически запрещает использование результатов оперативно-розыскной деятельности, когда иное противоречило бы конкретным правам подозреваемого, обвиняемого, подсудимого (о чем, кстати, как раз подробно написано в Определении Конституционного Суда РФ, о котором идет речь выше). Ни о чем подобном в Вашем деле речи не идет. Аргументов, подтверждающих обратное, защитой не представлено.

Аргументы защиты, касающиеся определения места нахождения телефона А., не имеют значения, т.к. ни документы, ни специалисты не исключают его нахождения ни в месте проведения свадьбы, ни в месте совершения преступления, суд не утверждает, что телефон точно находился в месте совершения преступления на основании только этих данных — эти доказательства не являются единственными доказательствами, свидетельствующими о возможном совершении преступления и, соответственно, месте нахождения телефона.

Аргументы защиты, касающиеся времени совершения преступления, не являются самостоятельными критическими аргументами, влияющими на выводы суда по существу предъявленного А. уголовного обвинения. Они были бы такими, если бы у него, по мнению суда или хотя бы защиты, было твердое, подтвержденное алиби на 22:18—28 или около того и не было на 23 часа или около того. Однако доказательства, представляемые защитой в подтверждение алиби, охватывают куда больший период времени, включающий в себя оба указанных.

Таким образом, попытаться обосновать можно лишь нарушение, заключающееся в том, что суд не проанализировал должным образом ряд действительно значимых, существенных, критических, влияющих на исход разбирательства аргументов и доказательств защиты, а также связанные с ним нарушения, состоящие в отсутствии мотивированных ответов на эти аргументы защиты и включение судом в приговор ряд произвольных, т.е. ни на чем не основанных, выводов (тех, которые действительно важны). Эти нарушения можно попытаться заявить в свете права на допрос свидетелей в свою пользу на тех же условиях, что и для свидетелей обвинения, т.к. отношение суда к показаниям свидетелей защиты фактически некоторым образом сделало бессмысленным их допрос. Однако в любом случае подобного рода жалобы опасны тем, что могут легко создать впечатление, что к ЕСПЧ обращаются как к суду четвертой инстанции, фактически с целью рассмотреть по существу предъявленное лицу на национальном уровне уголовное обвинение, пересмотреть дело по существу, чем ЕСПЧ не занимается (и заниматься не может). И чем больше аргументов высказывается и чем «мельче» они, тем более неблагоприятное впечатление может создавать жалоба, тем выше ее шансы быть признанной неприемлемой с большой скоростью. Поэтому аргументы и доказательства необходимо попытаться связать в как можно меньшее число как можно более крупных, цельных, связанных, критических аргументов. Добавлю, что в жалобе в ЕСПЧ весьма опасно писать о претензиях, не имеющих отношения к тому, чем занимается ЕСПЧ. Действительно важные вещи в результате этого могут просто не заметить. Именно поэтому так важно определить, о чем писать не стоит ни в полной жалобе, ни в предварительной, которая, если в ней усматриваются признаки жалобы на то, чем ЕСПЧ не занимается, может просто предопределить исход разбирательства — принципиальное решение о неприемлемости жалобы фактически может быть принято до получения полной жалобы.

Собственно, действительно сильный аргумент в этом деле всего один. Он касается доказательств, обеспечивающих А. алиби – показаний участников свадьбы (в самом широком смысле; в этом смысле водитель маршрутки и его жена – тоже участники).

Необходимо прямо и относительно подобно описывать, чем свидетели защиты (каждый из них) обосновывают то обстоятельство, что они фактически постоянно наблюдали за А., тем более, что об этом прямо написано в протоколе судебного заседания (потому что у его девушки были необычно длинные волосы, он отличался от всех «восточной» внешностью, был активным, в частности, участвовал в конкурсах и даже выигрывал, задавал слишком много вопросов – оператору, к нему обращались за деньгами – водитель маршрутки), чтобы противопоставить это аргументам, изложенным в конце четвертого абзаца на странице 14 приговора. Также необходимо прямо со ссылками на конкретные показания, зафиксированные в протоколе судебного заседания, писать, что содержащееся в пятом абзаце на той же странице приговора указание, что свидетели защиты, на показаниях которых основано алиби А., которые, как прямо указывает сам суд, не являются его знакомыми, не заметили, как он отлучался вернуть автомашину отцу своей девушки, что используется судом в качестве, по сути, едва ли не единственного аргумента в пользу недостоверности этих показаний (несоответствие их доказательствам обвинения не в счет, т.к. этот аргумент несерьезен, особенно когда число свидетелей защиты много превосходит число показывающих против А.), не соответствуют показаниям этих свидетелей, зафиксированных в протоколе. Лишь тамада М. действительно не помнит отъезда А. Оператор Б. же не утверждает, что она наблюдала за А. постоянно, т.е. видела его постоянно и тем самым обеспечивает ему алиби на все время нахождения на свадьбе, напротив, вопреки написанному в приговоре, она не утверждала, что постоянно видела А., и не утверждала, что он никуда не отлучался (это аргумент в пользу недостаточной тщательности рассмотрения важных доказательств защиты). Она фактически подтвердила его алиби на время проведения конкурсов, само время проведения которых следует из других доказательств, в т.ч. показаний (остальные моменты, когда он попадал в поле ее зрения, не столь определенны). Это же касается водителя маршрутки – Д. и его жены – А., которые обеспечивают А. алиби на время, которое касается отъезда со свадьбы домой к жениху, т.к. на самой свадьбе они не присутствовали, ни в какой другой части обеспечивать алиби не могли и, соответственно, никак не могли заметить или не заметить отъезда А., чтобы поставить машину (на то, что показания столь многих свидетелей, которые весьма различны, отвергаются судом «оптом», без отдельного анализа, когда к ним предъявляются, как в этом случае, претензии, которые к ним в принципе не могут быть предъявлены (у суда даже появляются не то два Д., не то две Д.), свидетельствуют в пользу недостаточной тщательности рассмотрения столь критически важных, учитывая, что на них построено алиби А., доказательств защиты и соответствующих им аргументов). Показания Ф. касаются только определенных моментов свадьбы, в которые он обращал внимание на А.: конкурсы «Султан» и с подвязкой, загрузка коробок в маршрутку, дома у жениха. Он не утверждал, что наблюдал за А. постоянно. И, соответственно, странно удивляться тому, что он мог не заметить его отъезда, чтобы поставить машину (хотя я такого в показаниях Ф. не помню). Это же касается свидетеля В. и его жены В. Первый запомнил участие А. в конкурсах, вторая – то, что он помогал собирать вещи перед объездом со свадьбы. Они не утверждали, что постоянно за ним наблюдали. Конечно, следует писать и о показаниях тех, кто является знакомыми А., особенно упирая на количество этих людей, которые противопоставлять количеству (и отчасти качеству) доказательств в пользу виновности. С этим же единым, общим аргументом следует увязать файлы Р1020344 (и фото, и видео), с учетом их большого значения, того, что к видеофайлу у Ш. (и кого-либо) претензий нет, а в отношении фотофайла Ш. фактически отказалась в заседании от своих претензий, изложенных в ее заключении.

Что касается более «мелких» аргументов, над объединением которых в какой-то цельный и серьезный аргумент (или несколько) нужно еще думать, то они следующие.

Можно попытаться говорить, что узнавание А. Ж-выми и – предположительно – Т. вне рамок опознания, предусмотренного УПК РФ, — это аргумент в пользу сомнений в достоверности этого узнавания, т.е. показаний потерпевших и свидетельницы в этой части (достоверности не в том смысле, что они, вероятно, врут, а в том, что они, возможно, ошибаются, т.к. не была соблюдена процедура, уменьшающая вероятность ошибки в процессе узнавания). И это важно, учитывая критическое значение этого узнавания. Без него со всей очевидностью признать А. виновным было бы невозможно, т.к. без этого узнавания его вообще ничто не связывает с преступлением, не считая видеозаписи, которая связывает его с преступлением лишь через вероятностный вывод эксперта Ш.

Что касается показаний Т., то тут следует говорить о том, что суд не дал адекватного ответа на аргумент про узнавание («опознание») ей А. «на 40%», на значимость которого указывала кассационная инстанция. Однако следует понимать, что критического значения показания Т. не имеют – кроме нее о том, что они узнали А., свидетельствуют оба потерпевших (и это очень сильные доказательства), а также, пусть и не с такой силой, В. и Н., а также – с еще меньшей, косвенно – выводы Ш. по татуировке, возможность нахождения телефона в месте совершения преступления.

Про показания Л. можно сказать, поскольку в отношении них прямо высказался суд кассационной инстанции и отмеченные им проблемы не устранены (хотя я никаких проблем с оценкой его показания как в первом, так и во втором приговоре не усматриваю).

Также достаточно важное доказательство, представленное защитой, это показания А-ва (и ряд связанных с ними доказательств – об обращении за медицинской помощью и пр.). Особенно, конечно, важно, что адрес дома, около которого была драка, был назван А-вым в показаниях задолго до того, как в деле в принципе появился А. Также стоит упомянуть о произвольности вывода суда о знакомства – внепроцессуальном – А. и А-ва. Что касается показаний М. и П., то я не усматриваю каких-либо проблем с тем, как они оценены судом. Что пытается обосновать защитник М. в конце страницы 15 и на странице 16 кассационной жалобы, мне непонятно, т.е. мне непонятно, что применительно к данному делу может следовать из того, что в ряде случаев показания предполагаемого соучастника преступления нельзя использовать против другого соучастника (когда эти показания критические, единственные или почти единственные), т.к. соучастник не несет ответственности за дачу заведомо ложных показаний и, соответственно, достоверность его показаний невозможно оценить (в т.ч. посредством сравнения с другими доказательствами, которых нет), а именно это из приведенной им практики и следует.

Аргумент, касающийся того, что, хотя речь идет о двух разных сим-картах, обе они принадлежат одному номеру телефона, что подтверждается аргументами, предоставленными оператором, относительно важен, т.к. суд использует вывод о якобы разных сим-картах в подтверждение того, что у А. был второй телефон, что важно, поскольку, по утверждению В., встреченным им А. был получен звонок на телефон, в то время как по данным оператора по телефону А. никаких звонков не проходило.

Но вообще-то все эти аргументы не сравнимы по своему значению с аргументами, касающимися отношения суда к показаниям участников свадьбы, обеспечивающих алиби.

Пока — на уровне предварительной оценки — никаких других перспектив я не усматриваю. Т.е. не вижу оснований предъявить суду какие бы то ни было иные претензии.

Учитывая весьма справедливый вывод о том, что исключить вероятность изменения даты и времени исследованных Ш. снимков нельзя (любой человек с весьма незначительными компьютерными навыками может изменить свойства файла, которые никак не зашифрованы), это же касается и любых других снимков (и никто никогда не даст 100% гарантию того, что дата и время, указанные в свойствах файла, действительно соответствуют системному времени устройств, на которых они сделан, ориентируясь только на копии файлов). Поэтому доказывание самого факта синхронизации (с незначительной разницей) физического времени и системного времени цифровых устройств, которые использовались при съемке, фактически лишено смысла (и при этом делает, например, дополнение к жалобе А. совершенно нечитабельным, о чем я Вам уже говорил). Несколько иное дело, когда одновременно: (1) на снимке зафиксирован А.; (2) речь идет о времени после (или незадолго до) 22 часов; (3) на снимке зафиксирован кто-нибудь, разговаривающий по телефону; (4) имеется детализация его разговоров, приобщенная к материалам дела, по которой можно установить время звонка, при условии, что никто не заявляет о внесении изменений в изображение (наличии признаков монтажа). Однако все такие снимки проанализированы в заключении Ш. И защита имела возможность подвергнуть ее заключение сомнению. Аргументы, состоящие в том, что эксперт предположительно изменила файлы, которые ничем не обоснованы, я оставляю без внимания (особенно учитывая то обстоятельство, что диски были в суде опечатаны, защита не заявляет, что в суд вернулись другие диски, а диски, если я правильно понимаю, были использованы не позволяющие перезаписывать информацию (в лучшем случае позволяющие дописывать ее, но не стирать старую)). Я не могу исключить, что в две разные папки на одном диске попали фотографии с одинаковыми названиями, сделанные на разные устройства. По чьей-то оплошности. Но защита это не обосновывает должны образом. Действительно важны лишь файлы Р1020344. Однако про них я уже написал.

Я не знаю, планировали ли Вы обращение в ЕСПЧ с жалобой на какие-либо нарушения других прав, гарантированных Конвенцией и Протоколами к ней, помимо права на справедливое судебное разбирательство, однако на всякий случай добавлю, что перспектив обращения с жалобой на нарушения других прав не усматриваю. Собственно, почти никакие другие права, которые гарантированы Конвенцией и Протоколами к ней (а ЕСПЧ рассматривает жалобы только на нарушения этих прав), в принципе в данном деле неприменимы. Чтобы убедиться в этом, достаточно просто прочитать Конвенцию и Протоколы к ней в части, в которой ими гарантированы те или иные права и свободы, т.е. посмотреть статьи 2—18, 34, 38 Конвенции, статьи 1—3 Протокола N 1, статьи 1—4 Протокола N 4, 1—5 Протокола N 7 (признаков нарушения права на обжалование не усматривается, т.к. у А. была возможность лично и через защитников обжаловать приговор и он реализовал ее; права на какое-либо конкретное решение по результатам рассмотрения жалобы статья 2 Протокола N 7 не гарантирует), либо даже названия этих прав. Вопросы у Вас могут вызвать разве что статьи 5 и 13 Конвенции. Но что касается права на свободу и личную неприкосновенность, которое гарантировано статьей 5 Конвенции, безусловно в принципе применимой, т.к. А. находился во время предварительного следствия и судебного разбирательства под стражей, то, даже если условно допустить, что она была нарушена (в части пунктов 3 и (или) 4 либо даже пункта 1 применительно к задержанию (ни малейших признаков нарушений пункта 1 применительно к заключению под стражу, последовавшему за задержанием, я не усматриваю)), то, к сожалению, сроки на обращение в ЕСПЧ с жалобами на все эти нарушения (даже если условно допустить, что признаки таковых усматриваются – анализировать дело на предмет этого смысла нет) истекли давным-давно (даже если условно допустить, что в отношении этих нарушений были надлежащим образом исчерпаны внутригосударственные средства правовой защиты, как того требует пункт 1 статьи 35 Конвенции, — анализировать дело на предмет этого смысла также нет). К исчислению сроков на обращение в ЕСПЧ кассационное определение, вынесенное по результатам рассмотрения жалоб на приговор, отношения не имеет. При желании Вы можете прочитать про исчисление сроков на обращение в ЕСПЧ с жалобой на такого рода нарушения здесь: https://europeancourt.org/ru/primer-ocenki-perspektiv-2/comment-page-80/#comment-6509. Также Вы можете полагать, что нарушена статья 13 Конвенции. Однако я не усматриваю не только признаков ее нарушения, но и признаков ее применимости. Дело в том, что статья 13 Конвенции не может быть нарушена сама по себе, но лишь в сочетании с другой статьей Конвенции или Протокола к ней, т.к. конструкция гарантированного ей права на внутреннее средство правовой защиты от предположительно имевшего место нарушения иного права, гарантированного Конвенцией или Протоколом к ней, требует указания на другое, второе гарантированное Конвенций или Протоколом к ней право, в отношении предполагаемого нарушения которого предположительно нет внутригосударственных средств правовой защиты, и, соответственно, статьи Конвенции или Протокола к ней, которые гарантируют его соблюдение. По названным мной выше причинам в Вашем деле можно вести речь лишь о нарушении права на справедливое судебное разбирательство, которое гарантировано статьей 6 Конвенции. Однако как раз от нарушений этого права статья 13 Конвенции внутренних средств защиты не гарантирует, т.к. положения статьи 13 Конвенции (за редчайшими исключениями, не имеющими отношения к Вашему делу) признаются ЕСПЧ т.н. «общей нормой» по отношению к положениям гарантирующей право на справедливое судебное разбирательство статьи 6 Конвенции, в которых содержится «специальная норма», а в случае конкуренции общей и специальной норм применяется специальная (см., например, пункт 110 Постановления Европейского Суда по правам человека по делу «Камасински против Австрии» (Kamasinski v. Austria, жалоба N 9783/82) от 19 декабря 1989 года). При этом право на рассмотрение жалобы на приговор гарантировано отдельной статьей 2 Протокола N 7 к Конвенции, но я уже написал, что признаков ее нарушений не усматриваю.

Таким образом, как видите, перспективы обращения в ЕСПЧ очень-очень слабые. Если у Вас возникнут какие-то конкретные вопросы по тем или иным аспектам написанного выше (или не упомянутых мной претензий, содержащихся в кассационных жалобах), я, конечно, попытаюсь на них ответить, если Вы мне их зададите.